Великий диктатор: Шутник и Безумец

Майкл Вуд для The Criterion Collection, 24 мая 2011 года

В 1938 году Чарльз Чаплин сдал в Библиотеку Конгресса сценарий фильма под названием «Диктатор» и сообщил прессе, что в этом проекте он сыграет двойную роль. Он явно нацелился на Гитлера, и заголовок английской газеты Daily Mail гласил: «Чаплин (и его усы) готовит сатиру на диктаторов»; вероятно, где-то в перспективе маячил и Муссолини. Съемки проходили в течение 1939 года, а в 1940 году Чаплин показал почти готовый фильм своим друзьям. Премьера «Великого диктатора», как он теперь назывался, состоялась в Нью-Йорке в октябре 1940 года. Он шел в прокате 15 недель, несмотря на беспокойство Голливуда по поводу оскорбления европейских диктаторов, с которыми США тогда еще не воевали. Лондонская премьера состоялась в декабре 1940 года, в разгар тяжелых налетов немецкой авиации. Фильм был запрещен к показу в оккупированной Европе и Латинской Америке.

Пока шли съемки «Диктатора», в мире произошло много всего. Гитлер и Муссолини сформировали «ось»; Гитлер подписал пакт о ненападении со Сталиным, вторгся в Польшу, Данию, Голландию и Бельгию, оккупировал Париж и большую часть Франции. Не лучшее время для насмешек над диктаторами. Даже у Чаплина, уже вовсю развернувшего производство фильма, появились сомнения — но, насколько известно, он получил обнадеживающее послание от президента Рузвельта. Тем не менее, трудно было вообразить, насколько стиль чаплиновской комедии может соотнестись с такой опасной темой. Предыдущая его работа, «Новые времена» 1936 года, которую многие посчитали одновременно шедевром и анахронизмом — практически немой фильм в эпоху звукового кино, — не давала никаких подсказок относительно того, что Чаплин собирается делать и с технологией, и с вопросами мировой политики.

Чаплин знал, что идет на двойной риск: предает годами выстраиваемый художественный образ актера и режиссера и пытается (с перспективой провала) высмеять то, что попросту не смешно. Решением стало сохранение своего привычного экранного образа (Бродяги) и противопоставление ему другого (Гитлера). Это был дерзкий шаг, и он великолепно срабатывает именно потому, что в любой момент мы ждем осечки. Финальная речь, к примеру, едва не скатывается в банальность и пошлость. Но Чаплину удается нащупать правильный баланс — не столько из-за самих произносимых слов, сколько за счет четко выверенной постановки сцены. Еврей-цирюльник, ошибочно принятый за диктатора Аденоида Хинкеля, нерешительно подходит к микрофонам, колеблется, а затем начинает говорить, но не так, как мог бы один из этих персонажей, а как актер и режиссер Чарльз Чаплин, который чудесным образом проник в свой собственный фильм. Он говорит важные и правильные слова — но он далеко не оратор, а голос его слишком высокий и тонкий. На мгновение нам может показаться, что звук в фильме — предатель, играющий не за ту политическую сторону. Если бы Чаплин говорил дольше или говорил лучше, возможно, он стал бы диктатором.

В самом деле, даже несмотря на то, что в «Великом диктаторе» Чаплин принимает звук и исследует его возможности, в некоторых моментах он использует речь, чтобы напомнить нам о красоте молчания. На эту тему в фильме есть остроумный гэг. Мы видим Хинкеля, диктующего что-то машинистке. Когда он произносит длинное предложение, она лишь пару раз нажимает на клавиши. В ответ на его короткое восклицание она печатает сразу несколько строк, звеня кареткой. Эта сцена не так однозначна, как кажется на первый взгляд (или слух), и не только потому что Чаплин наконец заговорил — и при этом его предает уже другое изобретение. Он говорит на пародийном немецком, придуманном специально для фильма: обрывочном, похожем на кашель, бессвязном, свистящем, с вкраплением узнаваемых слов вроде «венский шницель» и «квашеная капуста» — не язык, а болезнь какая-то. Когда же Хинкель никак не может вытащить перо из подставки, он выходит из себя и возвращается к английскому, говоря, что «окружен некомпетентными, тупыми и стерильными стенографистками». Шутка, очевидно, подразумевает, что Великий Диктатор не такой уж и великий, а также делает звук беспомощным, этакой формой бессильной ярости.

Есть и другие немецкие слова, которые нравятся диктатору и которые постоянно возникают среди тарабарщины: «расправа» (“straf” — как в пропагандистском лозунге “Gott strafe England”, «Пусть Бог накажет Англию») и «еврей». Ему особенно нравится употреблять эти слова вместе, выкрикивать их, и в такие моменты его лицо заполняет весь экран, превращаясь в раздутую маску ненависти. Евреи должны быть наказаны или уничтожены — за то, что они евреи. Диктатор также не слишком жалует брюнетов, но его советник рекомендует сначала разобраться с евреями. Тогда можно будет заняться и брюнетами и счастливо управлять белокурым миром, в котором диктатор — единственный брюнет. Он настолько взволнован этим образом белокурой вселенной, что взбирается на штору и заявляет, что хочет побыть один, как Грета Гарбо. Затем перед нами предстает знаменитая сцена танца с воздушным шаром в виде глобуса под звуки увертюры Вагнера «Лоэнгрин». Эта сцена — вершина гения Чаплина, грациозного и глупого одновременно, но мысль о том, что за ней стоит образ Гитлера, все еще пугает. От подобного смешения ужасного и смешного в фильме становится не по себе.

Остается загадкой, почему «Великий диктатор» такой смешной, почему мы каждый раз сотрясаемся от смеха, хотя уже видели его и знаем все трюки. Конечно, он смешной не во всех моментах, да и не должен быть таковым. Но все великие сцены (и балет с глобусом, и бритье под звуки «Венгерского танца № 5» Брамса, и торжественное прибытие поезда   Напалони/Муссолини, и беседа двух диктаторов в дворцовой цирюльне), все мелкие штрихи и забавные детали —бессмертны. Будто сам мир превращается в водевиль, безумную комедию.

Способность Чаплина имитировать отсутствие контроля над своим телом действительно поражает: кажется, будто он в самом деле падает или натыкается на что-то, но одновременно демонстрирует невероятные акробатические трюки, чтобы падения избежать — и все это с непревзойденной грацией. Но что подобный водевиль значит в контексте «Великого диктатора»? Он не является ни сатирой или критическим комментарием, ни сентиментальной симпатией по отношению к маленькому человеку, хотя критики полагают, что Чаплин нацеливался на то и другое и прогадал. Этот водевиль и не обычная пародия, предполагающая, что смех свергнет диктатуру. Нет, суть здесь в том, что любой может быть клоуном, шутом. Разница между Чаплином и остальными в том, что он построил карьеру на том, чтобы выглядеть нелепо — и он в этом хорош, даже изящен. А отчетливо тревожный эффект от превращения Чаплина в Хинкеля заключается в том, что он фактически делает того обаятельным.

Отсутствие сатиры заключается в том, что Хинкель, в сущности, никому ничего не диктует. Время от времени он раздает приказы, но в основном же получает советы, раздражается, мечтает, восхищается собой, теряет самообладание. Он слишком застенчив, чтобы поговорить с Напалони по телефону, и робеет в его присутствии. Вспомните сцену, в которой Напалони должен войти в дальнюю дверь, пройти унизительно длинный путь по кабинету, больше похожему на бальную залу.  «Прикладная психология» — как называет подобные махинации Гарбич, советник диктатора. Хинкель в восторге от этой идеи, принимает соответствующую позу за столом и ждет. Напалони входит через дверь прямо за его спиной, хлопает его по плечу и практически сбивает с кресла. И это не какая-то интрига или злостное намерение со стороны Напалони — просто хорошая шутка, замаскированная под случайную неприятность. Но именно так работает нелепость: разрушает наши планы самым абсурдным способом.

Джек Оуки удивительно точно попадает в роль Напалони: трудно вообразить более подходящего кандидата, чтобы выбить из колеи нашего нервного диктатора, чем этого большого сияющего парня, самого по себе весьма деспотичного. Генри Дэниелл также отличный выбор на роль Гарбича/Геббельса: властитель немецкой пропаганды предстает королем сарказма.

Здесь же кроются ответы на пару вопросов, часто возникающих в связи с «Великим диктатором». Чаплин попробовал быть слишком серьезным даже для комика и прогадал? Или, хуже того, не принял ли он смех и кино за настоящее оружие вместо привычного коммерческого развлечения? Частично, да. Он попытался свести мировую историю к серии персонажей и жестов, по большей части заимствованных из собственных произведений. Штурмовики, например, — просто еще одна интерпретация постоянно преследующих Чаплина-Бродягу громил и хулиганов. Евреи в «Великом диктаторе» становятся коллективным олицетворением самого Маленького Бродяги, трогательного, хитрого и единственного нормального человека в мире безумия. Полетт Годдар повторяет свою роль из «Новых времен» — она снова очаровательная сиротка, но на сей раз еще и еврейка. Все это, конечно, занимательно, но никак не может быть ответом на подъем нацизма, формирование «оси» и события аншлюса. Чаплин явно нацеливался на что-то иное, о чем свидетельствует его интерпретация образа Геббельса. В конечном итоге нацисты не просто сводятся к комическим фигурам — они иллюстрируют человеческую глупость вообще.

Величие фильма заключается в мостике, который Чаплин прокладывает между маленьким человеком и негодяем: головорезы, преследующие Чаплина-жертву, подчиняются приказам Чаплина-босса. Но в конце расстановка сил меняется, и его голос восстает против собственной мании. Суть не в том, чтобы гуманизировать Гитлера, а чтобы гитлеризовать Чаплина — и в этом кроется смелость фильма. Об этом же остроумно заявляется в начальных титрах: «Любое сходство между диктатором Хинкелем и евреем-цирюльником совершенно случайно». Действительно, ведь Чаплин играет обе роли, и дело не только в чисто внешнем сходстве. Шутка в том, если поразмыслить, что с помощью такого кастинга он проводит между персонажами параллели, хотя сюжет героев противопоставляет. Есть много примеров подобных пересечений. Чаплин-цирюльник с бритвой у открытого горла своего клиента выглядит более угрожающе, чем когда-либо предстает перед нами Хинкель. Хинкель, в свою очередь, в моменты застенчивости ведет себя как цирюльник. В финальной речи даже есть момент, когда Чаплин начинает кричать в манере Хинкеля, напоминая нам, что ярость во имя правого дела — это все равно ярость. Чарльз Чаплин-младший вспоминал: «Папа никогда не мог думать о Гитлере без содрогания, смешанного с ужасом и восхищением. “Просто вообразите”, — с беспокойством говорил он, — “он безумец, а я комик. Но могло ведь быть и наоборот”». Возможно, все не так просто, и Гитлер был не просто безумцем, но сила смешения двух образов в фильме невероятна.

Было много споров о том, является ли еврей-цирюльник последним воплощением Маленького Бродяги или похожим на него, но совершенно новым персонажем. В самом фильме есть блестящий визуальный ответ на этот вопрос. Когда цирюльник готовится пойти на свидание с Полетт Годдар, он одевается как Маленький Бродяга: шляпа, пиджак, мешковатые штаны, большие башмаки. Их прогулку прерывает налет штурмовиков на гетто, так что Чаплина преследуют и в качестве еврея-цирюльника, и в качестве своего культового персонажа, а во главе этого преследования — безумный Чаплин, наделенный пугающей властью.

Наконец, фильму предшествует сложная цепь исторических событий. Геббельс в 1935 году запретил показы «Золотой лихорадки», поскольку она «противоречила картине мира в современной Германии». Самого Чаплина в различных пропагандистских антисемитских публикациях изображали как архетипичного еврея, несмотря на то, что евреем он не был.  «Еврей» в пропаганде означал лукавство и изобретательность, он обладал всеми преимуществами аутсайдера: подобными негероическими уловками пользовался и Бродяга. В «Великом диктаторе» Чаплин решил повторить свой привычный спектакль и одновременно отменить его. Его антифашистский посыл обращается к фашисту в каждом их нас, а смысл сопоставления жертвы с диктатором состоит не только в том, что комик может быть безумцем, но и в том, что даже хорошим людям и угнетенным — в обличье любимого во всем мире клоуна — нельзя доверять абсолютную власть. Чаплин делает своего диктатора нелепым, но не забывает напомнить нам, насколько опасными могут быть даже нелепые люди. Ничто в фильме не пугает больше, чем сцена, в которой смехотворный Хинкель небрежно приказывает казнить три тысячи бастующих рабочих. Мы легко забываем очевидное: насколько фатальной может быть нелепость.

Источник: The Criterion Collection

Перевод Александры Веселовой специально для ИНОЕКИНО